[indent] У Илая внутри — зияющая дыра, в которой не утихая гудит штормовой ветер.
Не так он себе представляет возвращение домой спустя два долгих года, проведённых в психиатрической больнице, совершенно не так. В его идеальном мире в этот момент он счастлив, а на пороге его ждёт соскучившаяся и взволнованная мать, обнимающая его минут десять прямо на улице прежде чем спохватиться и наконец-то провести внутрь, прямиком на кухню, потому что "ну посмотри на себя, весь осунулся, сплошь кости!", будто бы он и до больницы не отличался исключительной худобой. На деле же, в пустом доме его встречает душная тишина, и это едва ли не единственное, что успевает измениться за то время, что он отсутствует. Даже запах в доме не меняется, в нос моментально бьёт смесь материнских сладких духов и дуба, из которого сделано так много мебели на первом этаже. На спинке дивана до сих пор лежит пушистый свитер небесно-голубого цвета, и пальцы сами тянутся к воздушной ткани, прижимая ту к носу, чтобы вдохнуть поглубже знакомые уютные ноты. Так пахнет детство, неподдельная радость и посиделки у камина вдвоём зимним вечером. Открывая глаза, Бауэр невольно смотрит в сторону двери в кухню и содрогается будто от холода непрогретого пространства вокруг, когда из дверей не выходит Мэдлин с чашкой кофе в руках, улыбаясь и спрашивая так, будто бы ожидая услышать самую удивительную историю на всём свете:
— Ну, как день в школе прошёл?
А прошёл ведь далеко не день, и не в школе, и жизнь Илая совсем не похожа на интересный и интригующий, достойный материнского внимания рассказ, жизнь его пустая и бессмысленная  — теперь ещё больше, чем в последние два года, потому что в ней не осталось единственного родного и важного человека, единственной, кому до него действительно есть дело, единственной, кому можно рассказать все свои истории от первой до последней, не боясь быть осужденным.

[indent] Только приглядевшись поближе и побродив по первому этажу бесцельно с полчаса, обнаруживаются небольшие изменения, выдающие присутствие в жизни матери мужчины: нет, в шкафах не находится чужая одежда, но в ванной стоит вторая зубная щётка и висит второе полотенце, а в коридоре — новые тапки 43 размера,  и можно было бы подумать, что это всё осталось после самого Илая, но два года — долгий срок, а от полотенец не пахнет затхлостью и временем, да и подарочных изданий книг об искусстве на материнских полках прибавилось в несколько раз, столько, сколько она сама бы себе никогда не купила, предпочитая пользоваться своим положением и налегая на чтение книг из университетской библиотеки. Касаясь корешков этих книг, юноша сам не замечает, как начинает слабо улыбаться — по микро-царапинам и погнутым уголкам видно, что подарки эти пришлись по вкусу и были ношены в сумке, прочитаны, изучены со всей присущей Мэдлин скрупулёзностью, и кем бы ни был этот неизвестный, почему-то сохранённый в тайне (на самом деле, Юауэр прекрасно понимает мотивацию матери и нежелание заставлять сына чувствовать себя так, будто бы его заменили или предали) мужчина, Илаю приятно знать, что он относился к матери достаточно хорошо, чтобы та пустила его в дом и доверила не только свои интересы и увлечения, но и всю себя.
— Если ты была счастлива, то почему... — неприятная, извечная мысль настигает его в который раз за последние дни, но он вновь отбрасывает её в сторону, заталкивает в дальние углы подсознания, потому что не время, не место винить себя в том, что мать всё-таки сдалась, ровно после того, как попытался сдаться и он сам.

[indent] Его комната на втором этаже — почти что идеальная копия той же комнаты, в которой он был в последний раз, когда ему было почти восемнадцать. Тот же рабочий стол, тот же обклеенный наклейками ноутбук, те же плакаты по стенам c на тот момент довольно новыми играми Dishonored и Deus Ex вперемешку с более старыми мультяшками Диснея. Тот же большой шкаф со скрипучей дверцей, купленный ему "на вырост" ещё в те поры, когда они с мамой только переехали в Сейнт Элм, и за семнадцать лет изрядно истрёпанный временем, пусть и всё ещё держащийся. В нём и находится единственный костюм из всего более будничного и уютного гардероба — Илай ведёт пальцами по футболкам и джинсам, не веря, что наконец-то сможет носить что-то кроме приевшейся больничной робы — купленный Мэдлин незадолго до госпитализации "для особых случаев". Только вот ткань жмёт нещадно тут и там, рукава и штанины как минимум сантиметра на три короче, чем хотелось бы, ведь юноша успевает вырасти за два года, не драматично, но достаточно, чтобы чувствовать все эти перемены в собственном теле. Только до похорон остаётся менее получаса, и времени что-то менять, куда-то бежать, срочно что-то искать совсем нет, а значит остаётся только сцепить зубы и терпеть, надеясь, что ткань хотя бы не разойдётся по швам в самый неудачный момент.
— О чём ты думаешь вообще?! Соберись, — получает яростный комментарий его собственное отражение в зеркале, однако, и не думать о том, как сильно смеялась бы мама от его нелепого вида тоже не получается, и эта мысль всё же побуждает схватить абсолютно не клеящийся с "образом" небольшой спортивный рюкзак, хранящий в себе самое необходимое, от кошелька с какой-то копеечной суммой денег и лекарств до одежды на смену и оставленного ему в больнице материнского кулона.

[indent] Трель дверного звонка просверливает висок неожиданно, пусть и как нельзя вовремя — заказанное ему организаторами похорон такси выглядит чересчур жизнерадостным на фоне окружающей их серости городка и настроения самого мальчишки, мимолётно, впрочем, отмечающего, что мать позаботилась обо всём, откладывая на своё счёт деньги в достаточных суммах, чтобы покрыть подобные "чрезвычайные случаи" и сделать это с максимальным комфортом для сына, что предпочёл бы потратить те же суммы на путешествие куда-нибудь вместе с миссис Бауэр, куда-то, где нет всего этого кошмара. Его ноги кажутся ватными ту пару шагов, что необходимо сделать до механической канарейки, внутри которой громыхает сомнительная музыка и пахнет дешёвой кожей, сигаретами и еловым освежителем воздуха, тем, что оставляет следы на поверхностях, мелкие крапинки, частично прячущиеся под отброшенным на соседнее кресло задних сидений рюкзаком. Такой же унылый, как и сам Илай город проплывает за окном неспешно, осторожно, будто крадущийся зверь в засаде, готовый атаковать жёлтую механическую птицу, или же самого юношу, стоит ему только сделать шаг наружу. В окнах меж мелькающих пейзажей пару раз мерещатся тени, в окнах, за плечами случайных прохожих, между деревьев парка, но Бауэру отчаянно не хочется с этим разбираться, и уж тем более думать об этом, не сейчас, не сегодня, он тянется к рюкзаку и выуживает баночку с таблетками, на сухую глотая две вопреки рекоммендации выписывавшего его врача принимать их по одной, и смотрит строго перед собой, напряжённо, отчаянно, отсчитывая гулкие удары сердца в ушах нервным стуком пальцев по колену.

[indent] Похороны Мэдлин Бауэр проходят словно в тумане. Илай смотрит на лицо матери в открытом гробу и то кажется ему чужим, странным, неправильным, будто бы это фото его давней знакомой, сделанное с самого неудачного из всех возможных ракурсов, такое неудачное, такое несчастное, что хочется кричать в голос: "Нет, это не она, она не такая! Она красивая! Она живая!". Вместо криков — лишь сжатые крепче кулаки и короткие ногти, впивающиеся в кожу, лишь бы унять любые намёки на полузадушенную таблетками истерику. Не при людях, которых собирается чуть больше, чем он ожидает, среди лиц он видит несколько знакомых, в остальном же все сливаются в толпу зевак, не более, и отчего-то до одури раздражают громкие слёзы стоящей поодаль от него женщины, кажется, маминой коллеги?.. Сказать наверняка он не решается. Зато знает, почему злится, ведь чужие эмоции дают выход и его собственным, а щёки быстро расчерчивают влажные солёные дорожки так и не сдержанных слёз.
Как сына и самого близкого родственника, для прощаний его пускают к гробу первым, и незаметно от всех, глотая тихие всхлипы и теряясь в собственном невнятном бормотании вырывающихся против воли прощальных слов, он вкладывает оставленный матерью кулон ей в ладонь, такую неестественно холодную, не сжимающуюся в ответ так, как это было всегда, отчего чёрная дыра в груди разрастается ещё больше, кажется, ещё мгновение — и поглотит всё кладбище безвозвратно.
— Он твой и должен остаться с тобой. Спасибо тебе... за всё.

[indent] Когда последняя горсть земли оказывается брошена, к нему подходят люди, не знающие, куда себя деть, но из чувства долга всё же набирающиеся сил высказать свои соболезнования: к нему идут коллеги матери из Грин Оукс, бывшие одноклассники и одноклассницы, люди, которых он видит впервые, но которые убеждают его, что он так вырос с последней их встречи, что не узнать. Все они неизменно пялятся на яркие полоски, торчащие над белой линией сдавливающего шею воротника рубашки, А Илай почти готов затянуть треклятый галстук потуже, лишь бы этого всего не видеть, не слышать, не чувствовать. Вместо этого монотонное "спасибо" и взгляд в пол сопровождают каждого из желающих его поддержать. Когда толпа рассасывается и неловкий молодой священник прощается с ним, судя по тону совсем не уверенный в собственном приличии, наконец получается выдохнуть спокойно, глядя на горку земли и чувствуя, как тело разбирает дрожь подступающей, до этого притуплённой действием лекарств истерики. Как же хорошо, что отпускает его сейчас, оставшись один на один с тенью единственного человека, который поймёт. Только вот побыть одному удаётся недолго, рука полицейского опускается на плечо, а вежливый вкрадчивый голос выражает довольно сухие соболезнования, после чего просит приехать в участок при первой же возможности для того, чтобы забрать оставшиеся вещи, что были на маме в день смерти, а так же обсудить записку.
— Записку?..
— Да, Вам разве не сказали? Её предсмертная записка гласила: "Илай, ты был прав", для протокола нам необходимо взять у Вас показания по этому поводу.

[indent] — Илай? — голос кажется знакомым, но мальчишка не спешит оборачиваться, позволяет встревающему в его разговор с копами мужчине встать рядом, а полицейским — распрощаться, откланиваясь и обещая связаться с ним в ближайшее время, когда момент для этого будет более подходящим.
— Это было очень вовремя, спасибо. Вы... её знали? — он так и не смотрит в лицо спасшего его от неудобного разговора незнакомца, едва слышит, на самом деле, что тот отвечает, глядя строго перед собой, пытаясь справиться с накатывающими на него эмоциями и давящей на грудь плитой непонятного, но до чёртиков пугающего "ты был прав", и решительно, отчаянно не справляясь с животным ужасом и паникой роящихся мыслей, с чувством потери и уходящей из-под ног земли, чувствуя, как перестаёт хватать воздуха, а ровный поток слёз набирает обороты, заставляя задыхаться и тянуть петлю галстука вниз в попытке получить хоть каплю такого нужного сейчас кислорода. — Сейчас... не лучший момент... Извините, — очень вежливая форма не очень вежливой просьбы пойти куда подальше и оставить в покое обрывается быстрым взглядом вверх, на стоящего перед ним мужчину, и одно это отрезвляет: даже при сожжённом единственном фото, он помнит это лицо. Более молодым, не таким серым и угрюмым, но он его помнит. Видит эти черты в собственном отражении в зеркале снова и снова, пуская все силы на то, чтобы начать их ненавидеть со всей свирепостью, которую те заслуживают. — Ты...